![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Девочка # 2513
Почему судьи воют в совещательной комнате
Все больше работников правосудия в России пополняют списки «врагов народа», некоторые становятся объектами настоящей травли. Но мало кто пытается понять, как выглядит работа судьи изнутри.
Могила Евы. Кладбище больше напоминает картофельное поле. Девочка была похоронена за счет государства с табличкой, на которой значился номер 2513. Подобие памятника позже установили органы опеки.
Когда мы встретились с бывшей судьей Кировского района Новосибирска Ириной Глебовой (на фото ниже), она сама уже стала подсудимой. Прокутура обвинила ее в том, что она, нарушив закон, восстановила в родительских правах наркомана Глотова. А через полтора месяца он убил свою дочь Еву. Пресса заклеймила Глебову как «судью-убийцу». На встречу со мной она пришла с темным пятном под правым глазом. ©
— У вас тушь потекла, — сообщаю я.
— Это у меня синяк.
— ?!
— У меня с соседями общий «карман», — объясняет Ирина. — Там антресоль. Я полезла на верхнюю полку за сапогами, а сосед положил туда лампу. Вот она и упала — прям по глазу. А выглядит, будто кто-то меня стукнул?
Передо мной идеальный антигерой. Еще бы крюк вместо руки… Впрочем, злодейских штампов в образе Глебовой хватает и без крюка.
— Когда сидишь в судебном заседании и выслушиваешь участвующих в нем людей, они говорят определенные вещи, — растолковывает мне Ирина, что такое истина с точки зрения судьи. — В силу статьи 55 ГПК показания сторон являются доказательствами. И то, что говорит истец — если его слова не опровергнуты другой стороной, — это и является истиной.
Далее она пересказывает вкратце ту истину, которую поведал Глотов на судебном заседании, — на основании этих слов ей предстояло решить, восстановить его в родительских правах или нет:
— Истец встает и говорит: «Я не употребляю наркотики. Я устроился на работу. Я сделал ремонт в квартире. У меня положительная характеристика от соседей. У меня есть постоянный заработок, поэтому могу кормить, обувать, одевать своего ребенка. У меня есть намерение расширить жилое помещение. Я скоро женюсь, и у меня замечательная жена. Я, как бывший наркоман, регулярно хожу и проверяюсь на наличие в моей крови наркотиков. За последние восемь месяцев они у меня там не обнаружены. Я принес справку от психиатра, в которой сказано, что я здоров. Я дважды прошел реабилитационный курс. Тоже есть справка».
— И вы не усомнились в правдивости его слов? — уточняю я.
— Я и не должна, — возражает Ирина. — Это задача ответчика, в данном случае представителей дома ребенка. Встает ответчик и говорит, что дома у него были, в восемь утра, когда он еще спал. В помещении не было никаких запахов, которые говорили бы о присутствии в доме наркотиков. Там была идеальная чистота. В холодильнике продукты. На плите еда. Пошли к соседям — они отзываются о парне очень хорошо. И в довершение всего ответчик говорит, что отец двадцать два раза приходил к дочке в дом ребенка. И ни разу при этом не был под воздействием наркотиков. Ему даже отдавали Еву на время для совместных прогулок.
— То есть вы просто поверили?
— Не просто. Эти слова были подтверждены документами. Справка с места работы. Печати, подписи соседей под характеристикой. В судебное заседание пришел ответчик и сказал, что иск признает. Не было ничего, что говорило бы о том, что Глотов, грубо говоря, плохой. Меня обвиняют в том, что мое решение было заведомо неправомерным. Но проблема в том, что если бы я вынесла противоположное решение, то именно оно было бы неправосудным.
— Но Глотов же был наркоманом, разве этот факт не должен был заставить вас сомневаться в нем?
— А кого, по-вашему, чаще всего лишают родительских прав? — возражает Ирина. — Алкоголиков и наркоманов. А возвращают кому? Бывшим алкоголикам и наркоманам. У меня до этого случая было вынесено пять решений. Например, люди были алкоголиками — я вынесла решение о восстановлении их в родительских правах и передала им ребенка. Они прошли реабилитационное лечение и принесли те же самые справки, что и Глотов. Ни по одному из решений, вынесенных в том же порядке, нет никаких претензий.
Ева умерла от черепно-мозговой травмы. По версии следствия, девочка отказалась есть кашу во время завтрака, отец рассердился и ударил ее по голове. От этого удара она и умерла. Тогда отец набил рот дочери кашей и вызвал «скорую» — пытался представить ее смерть как несчастный случай. Бывший наркоман Глотов осужден на девятнадцать лет лишения свободы. Говорят, детоубийцы в тюрьме долго не живут. Но он пока жив. И до сих пор своей вины не признал. По его показаниям, за день до трагедии он шел с дочерью по двору и подрался там с бывшими завсегдатаями притона, который содержал до реабилитации. В этой драке Ева и пострадала. Но следствие эту версию не учло. Доказать, что Глотов убил свою дочь, было проще, чем пытаться доказывать обратное.
— Вам кошмары не снятся? — спрашиваю я Ирину.
— Снятся, — отвечает бывшая судья.
— О Еве?
— Нет.
Слушая Ирину, понимаешь, что честный человек, работая судьей, обречен просыпаться ночью в холодном поту. Мысль о том, что закон и справедливость — это разные понятия, посещает всех. Но одно дело рассуждать об этом, и совсем другое — ежедневно быть участником процесса. Например, изнасилование полуторагодовалого ребенка. Дело уголовное, но деньги за причиненный вред здоровью взыскиваются в гражданском суде.
— Девочку изнасиловал сожитель матери, — рассказывает Ирина. — Там такие эмоции захлестывают! Потерпевшие от горя не могут даже сообразить, что и в каком порядке им нужно сделать. Я до сих пор помню, как бабушка девочки на судебном заседании стояла и делилась своим горем — просто рассказывала, как Маша (имя вымышленное. — «РР») сходила в туалет и вдруг кричит: «Бабушка! Иди сюда скорее, а то у меня все выпало — обратно положим».
— Неужели вы отказали им в иске?
— Конечно нет! Полностью удовлетворила. Но меня совесть гложет, что мало. Рассматривалось бы дело в Москве, можно было бы получить больше.
— Разве норма не одна на всю страну?
— Норма-то одна, я просто исходила из реального шанса получить деньги. А теперь просыпаюсь ночью.
— Вам когда-нибудь давали взятку?
— Нет. У нас в регионе это сделать сложно. Во-первых, у меня статус высокий. Заработная плата немаленькая, в пределах ста тысяч рублей. Даже если судья и возьмет взятку, то это надо очень большие деньги предлагать. Проще угрожать, чем подкупать.
— А вы когда-нибудь сомневались в справедливости закона? — интересуюсь я.
— Конечно, — отвечает Ирина. — Самый распространенный пример — это бывший Жилищный кодекс, сейчас его уже изменили. Но на тот момент было так: если ты не участвовал в приватизации, то не являлся собственником жилого помещения. Тогда такая волна поднялась среди судей! Это же ужасно, когда ребенок выселяет мать... Но так говорил закон. Судья не должен сомневаться в справедливости закона, но как у человека у меня возникают сомнения.
— Но разве судья не может сделать так, чтобы и человеку помочь, и чтобы все по закону?
— Я могу разъяснить гражданам, что у них есть право обратиться в Конституционный суд на предмет соответствия этой нормы Конституции РФ, — объясняет Ирина. — Посоветовать обратиться к своему депутату, чтобы он оспорил эту норму права. Но пока норма существует, судья обязан ее применять.
— А как мне-то, обывателю, понять, хороший судья или нет?
— Просто либо повезло, либо нет. Я полагаю, что каждый судья, осознавая важность своей миссии, старается вести себя соответственно судейской чести. Открываешь дело и кладешь на весы. Смотришь, как бы эту норму права применить так, чтобы помочь человеку. А если дать волю эмоциям, то, конечно, судья может что-нибудь вывернуть.
— Кто-то может влиять на решение судьи?
— Может, — Ирина смотрит вверх, словно спрашивая у кого-то разрешения. — Председатель суда может.
— И как это происходит?
— Вызывает и говорит. Или на совещаниях может сказать: «К нам поступают иски прокуроров, мы работаем все вместе, все помогаем людям, иск прокурора всегда обоснованный, к ним нужно относиться тщательно и всегда учитывать позицию прокуратуры». Это не давление? Либо вызывает и говорит: «У вас такое-то дело, как вы полагаете, какое решение по нему можно вынести?» Говоришь. А тебе отвечают, что это решение неверное.
— У вас был конфликт с вашим председателем?
— Да.
— Я вам говорил, что записываю наш разговор на диктофон?
— Да.
— Из-за чего у вас был конфликт с председателем суда?
— Сложно сказать, — Ирина подбирает слова. — Может быть, просто женские эмоции. Может, неподчинение. Есть такая пословица: новая метла по-новому метет. У нас ушел старый председатель, пришел новый. Любой руководитель приводит с собой новую команду. И начинается определенное давление. Прощупывают работников — на что они способны. Кто-то соглашается с новыми веяниями, кто-то остается при своем мнении. Возникает конфликт.
— А какая цель?
— Вопрос в том, удобный работник или неудобный. От неудобного работодатель избавляется не потому, что он плохой, а потому что неудобный.
— И почему вы неудобный работник?
— Были случаи, когда председатель просила меня вынести определенное решение, а я выносила абсолютно противоположное. Исходя из материалов дела. Ну, невозможно было другое вынести. Я понимаю, что закон можно и так и так применить. Но еще должно быть внутреннее убеждение в правильности выносимого решения. И потом, вы же сами говорите про сны. Мне не хочется просыпаться от ночных кошмаров и угрызений совести.
— А у судьи есть право не соглашаться с председателем суда? — уточняю я.
— Да. Государство мне, как судье, доверило выносить решение. Не председателю.
— Как считаете, система против вас справедливо сработала?
— Справедливость в отношении меня — это оправдательный приговор, — спокойно говорит Ирина. — Я думаю, что такое развитие дела было инициировано председателем моего суда. У нее были знакомые, к которым она обратилась, чтобы Следственный комитет ухватился за эту историю.
— Но какой мотив?
— Это судьба. У нас борьба с ней была очень долгая, лет пять. Эти отношения развивались как снежный ком. Мне знакомая судья сказала: «Ты пойми, что против лома нет приема. Тебя надо додавить до конца, чтобы другим было неповадно». Вот и все.
— А как же тогда кодекс чести? Грубо говоря, если я не нравлюсь председателю суда, машина будет работать против меня?
— Есть понятие профессиональной деформации. Это не секрет. Когда человек идет на вышестоящую должность, это же желание власти. А тут кто-то под боком говорит о значимости личных решений. Деформируются все. Только в разной степени.
— И вы тоже?
— Я сейчас живу иной жизнью. Я восстанавливаюсь. Мне знакомые стали говорить, что у меня выражение лица стало другим, несмотря на ситуацию. Понимаете, у меня уже целый год нет ежедневной ответственности.
— А как вы деформировались?
— Начинаешь ограничивать себя в общении с людьми, с осторожностью подбирать фразы. В обособленного человека превращаешься. Становишься более механическим. Но человечек остается человеком: я иногда плакала в совещательной комнате — там можно поскулить. Каждый судья немного изолирован от жизни. Появляется потребность в диалоге. Но мы закрыты, как человек в футляре. Словно вокруг нас шторы.
— Горе начинает казаться нормой?
— Скорее перестаешь доверять эмоциям. Горе, как правило, проявляется в эмоциях. Но все равно ты это чувствуешь. Кто-то плачет, когда выносит решение, а кто-то держит в себе. Судьи не монстры в любом случае.
— Зачем было Следственному комитету возбуждать против вас дело?
— Громкое дело. Если его выиграть, это авторитет. Они покажут, что молодцы, стоят на страже закона, невзирая на чины, что борются за справедливость.
— У вашего судьи тоже есть председатель суда, и он может ему посоветовать правильное решение.
— Сомневаюсь. Но судья в непростой ситуации, это точно. С одной стороны, это громкое дело. С другой — я его коллега. Там такая внутренняя работа сложная. Не позавидуешь ему. Допустим, вынесет решение в мою пользу — сразу начнут говорить, что рука руку моет. Правильно? Вынесет в другую, тоже не очень хорошо: скажут, ну вот, под СК работает.
— Идеальный судья — он человек или машина?
— Человек.
— Но мы столько говорим о влиянии человеческого фактора — получается, что именно человечность в итоге мешает.
— Бывают такие ситуации, когда можно применить две нормы права. Конкуренция норм. И судья должен решить, какую норму применять. В уголовке одна из судей сказала: когда ты судишь человека и у тебя есть выбор срока, дай ему немного меньше. Вот это человеческая позиция. Никто и никогда не может быть на сто процентов уверен в том, что доказательства против человека абсолютно правильные. Сомнение есть всегда. Человек отвечает за сомнение. И этим он лучше машины.
В истории с Евой самое ужасное то, что всем по большому счету плевать на смерть ребенка и ее причины. Маленькая Ева превратилась в карьерный двигатель сразу в нескольких организациях: новосибирском суде Кировского района, прокуратуре, Следственном комитете. Все это напоминает языческое торжество, которое невозможно начать без жертвы.
— Вы знаете, как я переживала?! — вдруг взрывается Ирина. — Я не понимала в то время, что живу. У меня было ощущение, что душа отказалась жить. У меня ее просто не было. Я не жила. Я не различала день и ночь, не понимала, за что мне это. Было так страшно. Вдруг я и правда в этом виновата?! Судорожно начинаешь думать, как ты могла до такого докатиться?! Как ты могла такое сделать?! Как ты живешь на свете?
— Вы верите, что кроме гражданского существует высший суд?
— Да.
— И что вы на нем будете говорить?
— Просить прощения, — Ирина уже не пытается сдержать слезы. — За то, что не разглядела в нем это зло. Хотя в глубине души я считаю, что он невиновен. Но сейчас это неважно. Я бы просила прощения за то, что из-за каких-то моих деяний я в итоге оказалась в то время и на том месте. Я все равно сопричастна этой смерти. У меня был постоянный вопрос: «Почему я?»
— И почему?
— Я вспоминаю одного адвоката. У меня было дело по пьяным водителям. Там адвокат бился-бился, словно это его родной человек был. Он мне в судебном заседании сказал: «Ирина Юрьевна, вы вообще жизнь знаете?» Так некорректно это тогда прозвучало, такое пресекается сразу. Но мне запало. Я ушла в работу, и для меня жизнь исчезла — только работа. Я могла оттуда в полвторого ночи уйти. Я вообще не жила. Вот меня и ударило, если я по-другому не понимаю. Еще и фингал теперь.
В апреле 2013 года все обвинения против Ирины были сняты, она добилась оправдательного приговора. У нее даже появилась возможность профессиональной реабилитации. Но она еще не решила, хочет ли снова быть судьей. В свою очередь, прокуратура уже подала заявление на обжалование. Возможно, на днях дело перейдет в Верховный суд.
Еву похоронили на Клещихинском кладбище Новосибирска. Участок, где хоронят за государственный счет, напоминает картофельное поле: борозды, из которых торчат порядковые номера. У Евы - 2513. На могиле сидит белый плюшевый медведь. Представители органа опеки скинулись и поставили здесь символический памятник с фотографией и цветами. По крайней мере, теперь видно, что девочка была Евой..
Все больше работников правосудия в России пополняют списки «врагов народа», некоторые становятся объектами настоящей травли. Но мало кто пытается понять, как выглядит работа судьи изнутри.
Могила Евы. Кладбище больше напоминает картофельное поле. Девочка была похоронена за счет государства с табличкой, на которой значился номер 2513. Подобие памятника позже установили органы опеки.
Когда мы встретились с бывшей судьей Кировского района Новосибирска Ириной Глебовой (на фото ниже), она сама уже стала подсудимой. Прокутура обвинила ее в том, что она, нарушив закон, восстановила в родительских правах наркомана Глотова. А через полтора месяца он убил свою дочь Еву. Пресса заклеймила Глебову как «судью-убийцу». На встречу со мной она пришла с темным пятном под правым глазом. ©
— У вас тушь потекла, — сообщаю я.
— Это у меня синяк.
— ?!
— У меня с соседями общий «карман», — объясняет Ирина. — Там антресоль. Я полезла на верхнюю полку за сапогами, а сосед положил туда лампу. Вот она и упала — прям по глазу. А выглядит, будто кто-то меня стукнул?
Передо мной идеальный антигерой. Еще бы крюк вместо руки… Впрочем, злодейских штампов в образе Глебовой хватает и без крюка.— Когда сидишь в судебном заседании и выслушиваешь участвующих в нем людей, они говорят определенные вещи, — растолковывает мне Ирина, что такое истина с точки зрения судьи. — В силу статьи 55 ГПК показания сторон являются доказательствами. И то, что говорит истец — если его слова не опровергнуты другой стороной, — это и является истиной.
Далее она пересказывает вкратце ту истину, которую поведал Глотов на судебном заседании, — на основании этих слов ей предстояло решить, восстановить его в родительских правах или нет:
— Истец встает и говорит: «Я не употребляю наркотики. Я устроился на работу. Я сделал ремонт в квартире. У меня положительная характеристика от соседей. У меня есть постоянный заработок, поэтому могу кормить, обувать, одевать своего ребенка. У меня есть намерение расширить жилое помещение. Я скоро женюсь, и у меня замечательная жена. Я, как бывший наркоман, регулярно хожу и проверяюсь на наличие в моей крови наркотиков. За последние восемь месяцев они у меня там не обнаружены. Я принес справку от психиатра, в которой сказано, что я здоров. Я дважды прошел реабилитационный курс. Тоже есть справка».
— И вы не усомнились в правдивости его слов? — уточняю я.
— Я и не должна, — возражает Ирина. — Это задача ответчика, в данном случае представителей дома ребенка. Встает ответчик и говорит, что дома у него были, в восемь утра, когда он еще спал. В помещении не было никаких запахов, которые говорили бы о присутствии в доме наркотиков. Там была идеальная чистота. В холодильнике продукты. На плите еда. Пошли к соседям — они отзываются о парне очень хорошо. И в довершение всего ответчик говорит, что отец двадцать два раза приходил к дочке в дом ребенка. И ни разу при этом не был под воздействием наркотиков. Ему даже отдавали Еву на время для совместных прогулок.
— То есть вы просто поверили?
— Не просто. Эти слова были подтверждены документами. Справка с места работы. Печати, подписи соседей под характеристикой. В судебное заседание пришел ответчик и сказал, что иск признает. Не было ничего, что говорило бы о том, что Глотов, грубо говоря, плохой. Меня обвиняют в том, что мое решение было заведомо неправомерным. Но проблема в том, что если бы я вынесла противоположное решение, то именно оно было бы неправосудным.
— Но Глотов же был наркоманом, разве этот факт не должен был заставить вас сомневаться в нем?
— А кого, по-вашему, чаще всего лишают родительских прав? — возражает Ирина. — Алкоголиков и наркоманов. А возвращают кому? Бывшим алкоголикам и наркоманам. У меня до этого случая было вынесено пять решений. Например, люди были алкоголиками — я вынесла решение о восстановлении их в родительских правах и передала им ребенка. Они прошли реабилитационное лечение и принесли те же самые справки, что и Глотов. Ни по одному из решений, вынесенных в том же порядке, нет никаких претензий.
Ева умерла от черепно-мозговой травмы. По версии следствия, девочка отказалась есть кашу во время завтрака, отец рассердился и ударил ее по голове. От этого удара она и умерла. Тогда отец набил рот дочери кашей и вызвал «скорую» — пытался представить ее смерть как несчастный случай. Бывший наркоман Глотов осужден на девятнадцать лет лишения свободы. Говорят, детоубийцы в тюрьме долго не живут. Но он пока жив. И до сих пор своей вины не признал. По его показаниям, за день до трагедии он шел с дочерью по двору и подрался там с бывшими завсегдатаями притона, который содержал до реабилитации. В этой драке Ева и пострадала. Но следствие эту версию не учло. Доказать, что Глотов убил свою дочь, было проще, чем пытаться доказывать обратное.
— Вам кошмары не снятся? — спрашиваю я Ирину.
— Снятся, — отвечает бывшая судья.
— О Еве?
— Нет.
Слушая Ирину, понимаешь, что честный человек, работая судьей, обречен просыпаться ночью в холодном поту. Мысль о том, что закон и справедливость — это разные понятия, посещает всех. Но одно дело рассуждать об этом, и совсем другое — ежедневно быть участником процесса. Например, изнасилование полуторагодовалого ребенка. Дело уголовное, но деньги за причиненный вред здоровью взыскиваются в гражданском суде.
— Девочку изнасиловал сожитель матери, — рассказывает Ирина. — Там такие эмоции захлестывают! Потерпевшие от горя не могут даже сообразить, что и в каком порядке им нужно сделать. Я до сих пор помню, как бабушка девочки на судебном заседании стояла и делилась своим горем — просто рассказывала, как Маша (имя вымышленное. — «РР») сходила в туалет и вдруг кричит: «Бабушка! Иди сюда скорее, а то у меня все выпало — обратно положим».
— Неужели вы отказали им в иске?
— Конечно нет! Полностью удовлетворила. Но меня совесть гложет, что мало. Рассматривалось бы дело в Москве, можно было бы получить больше.
— Разве норма не одна на всю страну?
— Норма-то одна, я просто исходила из реального шанса получить деньги. А теперь просыпаюсь ночью.
— Вам когда-нибудь давали взятку?
— Нет. У нас в регионе это сделать сложно. Во-первых, у меня статус высокий. Заработная плата немаленькая, в пределах ста тысяч рублей. Даже если судья и возьмет взятку, то это надо очень большие деньги предлагать. Проще угрожать, чем подкупать.
— А вы когда-нибудь сомневались в справедливости закона? — интересуюсь я.
— Конечно, — отвечает Ирина. — Самый распространенный пример — это бывший Жилищный кодекс, сейчас его уже изменили. Но на тот момент было так: если ты не участвовал в приватизации, то не являлся собственником жилого помещения. Тогда такая волна поднялась среди судей! Это же ужасно, когда ребенок выселяет мать... Но так говорил закон. Судья не должен сомневаться в справедливости закона, но как у человека у меня возникают сомнения.
— Но разве судья не может сделать так, чтобы и человеку помочь, и чтобы все по закону?
— Я могу разъяснить гражданам, что у них есть право обратиться в Конституционный суд на предмет соответствия этой нормы Конституции РФ, — объясняет Ирина. — Посоветовать обратиться к своему депутату, чтобы он оспорил эту норму права. Но пока норма существует, судья обязан ее применять.
— А как мне-то, обывателю, понять, хороший судья или нет?
— Просто либо повезло, либо нет. Я полагаю, что каждый судья, осознавая важность своей миссии, старается вести себя соответственно судейской чести. Открываешь дело и кладешь на весы. Смотришь, как бы эту норму права применить так, чтобы помочь человеку. А если дать волю эмоциям, то, конечно, судья может что-нибудь вывернуть.
— Кто-то может влиять на решение судьи?
— Может, — Ирина смотрит вверх, словно спрашивая у кого-то разрешения. — Председатель суда может.
— И как это происходит?
— Вызывает и говорит. Или на совещаниях может сказать: «К нам поступают иски прокуроров, мы работаем все вместе, все помогаем людям, иск прокурора всегда обоснованный, к ним нужно относиться тщательно и всегда учитывать позицию прокуратуры». Это не давление? Либо вызывает и говорит: «У вас такое-то дело, как вы полагаете, какое решение по нему можно вынести?» Говоришь. А тебе отвечают, что это решение неверное.
— У вас был конфликт с вашим председателем?
— Да.
— Я вам говорил, что записываю наш разговор на диктофон?
— Да.
— Из-за чего у вас был конфликт с председателем суда?
— Сложно сказать, — Ирина подбирает слова. — Может быть, просто женские эмоции. Может, неподчинение. Есть такая пословица: новая метла по-новому метет. У нас ушел старый председатель, пришел новый. Любой руководитель приводит с собой новую команду. И начинается определенное давление. Прощупывают работников — на что они способны. Кто-то соглашается с новыми веяниями, кто-то остается при своем мнении. Возникает конфликт.
— А какая цель?
— Вопрос в том, удобный работник или неудобный. От неудобного работодатель избавляется не потому, что он плохой, а потому что неудобный.
— И почему вы неудобный работник?
— Были случаи, когда председатель просила меня вынести определенное решение, а я выносила абсолютно противоположное. Исходя из материалов дела. Ну, невозможно было другое вынести. Я понимаю, что закон можно и так и так применить. Но еще должно быть внутреннее убеждение в правильности выносимого решения. И потом, вы же сами говорите про сны. Мне не хочется просыпаться от ночных кошмаров и угрызений совести.
— А у судьи есть право не соглашаться с председателем суда? — уточняю я.
— Да. Государство мне, как судье, доверило выносить решение. Не председателю.
— Как считаете, система против вас справедливо сработала?
— Справедливость в отношении меня — это оправдательный приговор, — спокойно говорит Ирина. — Я думаю, что такое развитие дела было инициировано председателем моего суда. У нее были знакомые, к которым она обратилась, чтобы Следственный комитет ухватился за эту историю.
— Но какой мотив?
— Это судьба. У нас борьба с ней была очень долгая, лет пять. Эти отношения развивались как снежный ком. Мне знакомая судья сказала: «Ты пойми, что против лома нет приема. Тебя надо додавить до конца, чтобы другим было неповадно». Вот и все.
— А как же тогда кодекс чести? Грубо говоря, если я не нравлюсь председателю суда, машина будет работать против меня?
— Есть понятие профессиональной деформации. Это не секрет. Когда человек идет на вышестоящую должность, это же желание власти. А тут кто-то под боком говорит о значимости личных решений. Деформируются все. Только в разной степени.
— И вы тоже?
— Я сейчас живу иной жизнью. Я восстанавливаюсь. Мне знакомые стали говорить, что у меня выражение лица стало другим, несмотря на ситуацию. Понимаете, у меня уже целый год нет ежедневной ответственности.
— А как вы деформировались?
— Начинаешь ограничивать себя в общении с людьми, с осторожностью подбирать фразы. В обособленного человека превращаешься. Становишься более механическим. Но человечек остается человеком: я иногда плакала в совещательной комнате — там можно поскулить. Каждый судья немного изолирован от жизни. Появляется потребность в диалоге. Но мы закрыты, как человек в футляре. Словно вокруг нас шторы.
— Горе начинает казаться нормой?
— Скорее перестаешь доверять эмоциям. Горе, как правило, проявляется в эмоциях. Но все равно ты это чувствуешь. Кто-то плачет, когда выносит решение, а кто-то держит в себе. Судьи не монстры в любом случае.
— Зачем было Следственному комитету возбуждать против вас дело?
— Громкое дело. Если его выиграть, это авторитет. Они покажут, что молодцы, стоят на страже закона, невзирая на чины, что борются за справедливость.
— У вашего судьи тоже есть председатель суда, и он может ему посоветовать правильное решение.
— Сомневаюсь. Но судья в непростой ситуации, это точно. С одной стороны, это громкое дело. С другой — я его коллега. Там такая внутренняя работа сложная. Не позавидуешь ему. Допустим, вынесет решение в мою пользу — сразу начнут говорить, что рука руку моет. Правильно? Вынесет в другую, тоже не очень хорошо: скажут, ну вот, под СК работает.
— Идеальный судья — он человек или машина?
— Человек.
— Но мы столько говорим о влиянии человеческого фактора — получается, что именно человечность в итоге мешает.
— Бывают такие ситуации, когда можно применить две нормы права. Конкуренция норм. И судья должен решить, какую норму применять. В уголовке одна из судей сказала: когда ты судишь человека и у тебя есть выбор срока, дай ему немного меньше. Вот это человеческая позиция. Никто и никогда не может быть на сто процентов уверен в том, что доказательства против человека абсолютно правильные. Сомнение есть всегда. Человек отвечает за сомнение. И этим он лучше машины.
В истории с Евой самое ужасное то, что всем по большому счету плевать на смерть ребенка и ее причины. Маленькая Ева превратилась в карьерный двигатель сразу в нескольких организациях: новосибирском суде Кировского района, прокуратуре, Следственном комитете. Все это напоминает языческое торжество, которое невозможно начать без жертвы.
— Вы знаете, как я переживала?! — вдруг взрывается Ирина. — Я не понимала в то время, что живу. У меня было ощущение, что душа отказалась жить. У меня ее просто не было. Я не жила. Я не различала день и ночь, не понимала, за что мне это. Было так страшно. Вдруг я и правда в этом виновата?! Судорожно начинаешь думать, как ты могла до такого докатиться?! Как ты могла такое сделать?! Как ты живешь на свете?
— Вы верите, что кроме гражданского существует высший суд?
— Да.
— И что вы на нем будете говорить?
— Просить прощения, — Ирина уже не пытается сдержать слезы. — За то, что не разглядела в нем это зло. Хотя в глубине души я считаю, что он невиновен. Но сейчас это неважно. Я бы просила прощения за то, что из-за каких-то моих деяний я в итоге оказалась в то время и на том месте. Я все равно сопричастна этой смерти. У меня был постоянный вопрос: «Почему я?»
— И почему?
— Я вспоминаю одного адвоката. У меня было дело по пьяным водителям. Там адвокат бился-бился, словно это его родной человек был. Он мне в судебном заседании сказал: «Ирина Юрьевна, вы вообще жизнь знаете?» Так некорректно это тогда прозвучало, такое пресекается сразу. Но мне запало. Я ушла в работу, и для меня жизнь исчезла — только работа. Я могла оттуда в полвторого ночи уйти. Я вообще не жила. Вот меня и ударило, если я по-другому не понимаю. Еще и фингал теперь.
В апреле 2013 года все обвинения против Ирины были сняты, она добилась оправдательного приговора. У нее даже появилась возможность профессиональной реабилитации. Но она еще не решила, хочет ли снова быть судьей. В свою очередь, прокуратура уже подала заявление на обжалование. Возможно, на днях дело перейдет в Верховный суд.
Еву похоронили на Клещихинском кладбище Новосибирска. Участок, где хоронят за государственный счет, напоминает картофельное поле: борозды, из которых торчат порядковые номера. У Евы - 2513. На могиле сидит белый плюшевый медведь. Представители органа опеки скинулись и поставили здесь символический памятник с фотографией и цветами. По крайней мере, теперь видно, что девочка была Евой..
Текст и фото: Андрей Молодых, РР