mamlas

Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти

Книга Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти» представляет собой психоаналитическое исследование судьбы и карьеры Михаила Горбачева. Опираясь на узловые моменты биографии Горбачева, автор вскрывает структуру его личности и обнаруживает поведенческие стереотипы, которые обусловили его стремительное возвышение в рамках партийной иерархии. Это, так сказать, история успеха советского карьериста.

Олег Давыдов
© эссеист

Содержание и введение

Гений карьеры: Наблюдения врача

Вернемся к поведению Ельцина в Москве. Евгений Чазов, много лет лечивший высших руководителей СССР, в книжке «Рок» утверждает, что «тот административно-командный метод, который потом, борясь за власть, часто с популистскими целями критиковал Б. Ельцин, был типичным стилем его работы в Московском горкоме». И добавляет: «Мне кажется, что через год-полтора после прихода к московскую власть Ельцин понял, что больших лавров на должности секретаря горкома в царившей тогда обстановке он не завоюет». Верно, но только мы должны иметь ввиду, что понял это Борис Николаевич, скорее нутром, чем головой. И нутро стало готовить его к перемене участи.

Академик Чазов

Некоторые из симптомов этой подготовки даны у того же Евгения Чазова. Вот его медицинские наблюдения за состоянием здоровья Бориса Николаевича в период когда он (Чазов) еще руководил 4-м управлением (министром здравоохранения он стал в начале 87-го): «Эмоциональный, раздраженный, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами, он произвел на меня тогда тяжкое впечатление. Но самое главное, он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем». Это – еще до всех разбираемых нами событий. И тогда же Ельцина осмотрел психиатр. Чазов свидетельствует: «Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту АМР Р. Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована не только появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств, но и некоторые особенности психики». Вот именно «некоторые особенности психики» высокопоставленного пациента мы здесь и обсуждаем.

К сожалению, никаких подробностей Чазов не приводит. И вряд ли когда-нибудь будут известны эти подробности. Дело в том, что некоторых участников того консилиума вскоре не стало (Наджаров внезапно скончался, Нечаева, который был лечащим врачом Виктора Черномырдина, убили), а когда хватились старых историй болезни Ельцина (в 96-м, во время шунтирования), выяснилось, что все они вплоть до 93-го изъяты начальником службы безопасности президента РФ Александром Коржаковым.

Но, собственно, не стоит особенно жалеть об этих исчезнувших историях болезни. В конце концов, мы ведь можем судить о состоянии психики Ельцина по его поведению, каковое отражено в его книгах и в книгах людей, его наблюдавших. В частности у того же Евгения Чазова читаем: «Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается». Типичная реакция субъекта с «некоторыми особенностями психики» на врачей, пытающихся, так сказать, пальпировать больное место в душе пациента. Человек бессознательно защищает то, что чувствует своей главной сущностью, то, что генерирует вот эти самые «особенности психики», любимую свою болячку. И не случайно Чазов после этого случая «впервые почувствовал холод» в отношении к нему Ельцина.

…Во время выступления Бориса Николаевича на октябрьском Пленуме 87-го (об этом выступлении мы вскоре будем говорить очень подробно) Евгений Иванович «невольно вспомнил обсуждение на консилиуме /…/ особенностей его нервно-психического статуса с доминированием таких черт характера, как непредсказуемость и властная амбициозность».

Конечно, очень хорошо, что врач вспомнил об этом на Пленуме, но лучше бы он вспомнил об этом пораньше и заставил Горбачева всерьез посмотреть на психическое здоровье первого секретаря МГК. А то что же это получается: сказать-то Горбачеву о том, что Ельцин не в себе, придворный медик сказал, но – не объяснил, насколько это серьезно. И вот результат: «Горбачев абсолютно спокойно, я бы даже сказал, равнодушно, отнесся к моему сообщению и никак на него не прореагировал».

Увы, не верят властители лекарям… Плохо. Но с другой стороны «непредсказуемость и властная амбициозность» – разве это серьезный диагноз? Разве это диагноз вообще? Нет, надо глубже анализировать товарищей рвущихся к власти. Попробуем сделать это хотя бы задним числом.

Гений карьеры: «Скоординированная травля»

Зная устройство ельцинской души, можно посмотреть на то, что он делал, оказавшись первым секретарем МГК под новым углом зрения. Заступив на это пост, Борис Николаевич начал, как говорится в среде хулиганствующих малолеток, «нарываться». С точки зрения замордованных властью советских людей это выглядело как «наведение порядка», «стремление быть ближе к народу», «борьба против льгот и привилегий». С точки зрения нашей теории карьерных технологий это было типичным «Докажи готовность» из «Атаки слабой позиции». Но если рассматривать происходившее в контексте работы психологических механизмов Ельцина, то станет понятно, что в основе этого поведения лежала работа «Отцовского сына», который создавал предпосылки для порки. Он, так сказать, подсовывал иголку под попку училке (старшим товарищам, в частности – Лигачеву) и наблюдал, какая будет реакция.

Горбачев и Ельцин

Лигачев реагировал, но вовсе не так, как Ельцин в глубине души ожидал. Он просто говорил что-то вроде: Борис, ну зачем ты вбиваешь в стул, на который садятся солидные взрослые люди патефонную иголку, не надо Борис, ты не прав. Строго говорил, авторитарно, быть может, но – отнюдь не занимался рукоприкладством. И даже голоса не повышал. В свою очередь Ельцин тоже вел себя на Политбюро довольно прилично: особенно резко со старшими товарищами не препирался, все больше отмалчивался. Это уж потом он будет рассказывать о «серьезных стычках на Политбюро» так, что избирателям будет казаться: ну орел!..

Вот, например, как развивались события на заседании Политбюро 10.09.87, которое упоминается в том самом письме Ельцина Горбачеву, из-за которого разгорелся скандал на октябрьском Пленуме. В тот день в отсутствие Горбачева заседание вел Лигачев. Он поднял вопрос о публикации в московской печати правил проведения митингов и демонстрации, принятых Моссоветом. В книге Виталия Воротникова «А было это так…» (представляющей собой в основном дневниковые записи…) рассказывается: «Лигачев выступил резко: «Почему Ельцин не рассмотрел этот вопрос на бюро МГК? Ведь еще 6 августа, когда ты, Борис Николаевич, поднимал на Политбюро этот вопрос, то Горбачев просил тебя проработать и внести предложения о порядке проведения всяких демонстраций, митингов и шествий. Ты согласился. А сделали по-другому. Ведь принятый Моссоветом порядок беспределен. Он не определяет многие параметры: предварительное согласование, место и продолжительность демонстраций, количество людей. Кто ответствен за безопасность и т.п.» Ельцин оправдывался: «Это дело Советов, я же докладывал на Политбюро, было дано добро». – «Неверно, было дано принципиальное согласие – разработать правила проведения митингов, шествий. Горбачев сказал, вносите предложения, а вы пустили на самотек. Надо же иметь единый порядок не только по Москве, но и по стране». Другие товарищи подтвердили, что прав Лигачев. Ельцин отмолчался».

На заседании Политбюро «отмолчался», а потом сел и накатал письмо Горбачеву. И в этом письме ситуация выглядит иначе, чем в дневнике у Воротникова. Вот как Ельцин воспринимает и описывает в письме генсеку ту стычку: «В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро 10/1Х, нападки с его (Лигачева. – О.Д.) стороны я не могу не назвать иначе, как скоординированная травля. Решение исполкома по демонстрациям – это городской вопрос, и решался он правильно. Мне непонятна роль созданной комиссии и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию». Мальчик жалуется.

Действительно, черт возьми, обидно – работаешь, стараешься, совершаешь «ошибки», создаешь почву для серьезных эксцессов, а тебя не то, что не бьют, а в довольно вежливой (хоть и, конечно, обидной) форме поправляют. Ведь, если отбросить эмоции, постановление Моссовета о митингах, о котором выше шла речь, создавало такие прекрасные возможности для злоупотреблений (и со стороны демонстрантов, и со стороны милиции), что могло, если бы его вскоре не изменили, привести к действительно серьезным инцидентам. В том числе – и для Ельцина. Но комиссия, которая была создана после этого заседания Политбюро, внесла изменения в правила проведения митингов и в результате кровь в Москве не пролилась аж до августа 91-го. С точки зрения «Отцовского сына» (который вообще-то не кровожаден, но может использовать кровопролитие для того, чтобы вызвать побои себе на голову, как это было, например, в 93-м), это возмутительно. А с точки зрения нормального обывателя – прав был товарищ Лигачев, даром что партийный консерватор.

Но вот как раз то, что вбивание патефонных иголок в стулья авторитетных руководителей все никак не приводило к серьезным эксцессам, и раздражало особенно Ельцина, бесило его, затмевало ум, толкало ко все новым провокациям. Он устал быть пай-мальчиком, он жаждал порки. В состоянии этой духовной жажды, вернувшись однажды с заседания Политбюро, он сел и написал Горбачеву, отдыхавшему в это время на юге, вышецитированное письмо.

Под письмом стоит дата – 12.09.87. Борис Николаевич утверждает, что написал его при следующих обстоятельства: «Закончилось Политбюро. Я вернулся в свой кабинет, взял чистый лист бумаги. Еще раз подумал, прикинул все и начал писать». И сразу же отправил. Еще через несколько страниц «Исповеди» объяснено: «Очередная перепалка произошла с Лигачевым на Политбюро по вопросам социальной справедливости, отмены привилегий и льгот. После окончания заседания я вернулся к себе в кабинет и написал письмо в Пицунду, где отдыхал Горбачев». Тут Ельцин по своему обыкновению что-то путает. Во-первых, Горбачев тогда отдыхал не на Кавказе, а в Крыму. Во-вторых, Борис Николаевич упоминает в своем письме Политбюро от 10.09.87 и тут же утверждает, что, придя с заседания, прошедшего 12.09.87, написал письмо. Но ведь заседания Политбюро проходили по четвергам. Как же два уважаемых партийных деятеля могли сцепиться на Политбюро в субботу? Впрочем, что нам ломать над этим голову… Интереснее посмотреть, что это было за письмо.

Гений карьеры: В каждой строчке…

Борис Николаевич, по всей видимости, так гордится этим своим образчиком эпистолярного жанра, что целиком приводит его в книжке «Исповедь на заданную тему». Более того, он фактически именно с этого письма начинает свою «Исповедь». И это логично, поскольку именно с данного письма начались злоключения, обернувшиеся вскоре стремительным взлетом. Но, право же, очень рискованно было демонстрировать публично такой текст. Хотя бы потому что по содержанию это – типичный партийный донос.

Ельцин с товарищами

Вот несколько цитат: «Стал замечать в действиях, словах некоторых партийных руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно от некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному ко мне». Как видим, секретарь МГК ощущает недостаток внимания к своей персоне, страдает от некоей, так сказать, заброшенности. Вот и апеллирует к генсеку. Но кто же конкретно виноват в сложившейся обстановке? Виноват Лигачев. На него в основном и наезжает в своем послании Ельцин: «О стиле работы т. Лигачева Е.К. Мое мнение (да и других) – он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари «периферийных» комитетов. Но главное – проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии».

Сказано, что называется, прямо от сердца! Но вы представляете, как мыслит человек, который так излагает. Вообще-то мы знаем, что Ельцин, будучи президентом, мог изъясняться вполне удовлетворительно. А тут – полный ментальный сумбур. Что это значит? Памятуя осторожный диагноз Евгения Чазова, можно предположить, что данное письмо создавалось в состоянии какого-то аффекта. Не исключено, что первый секретарь МГК выпил для смелости прежде, чем взяться за перо. Но как бы там ни было, в данном случае у него получилось немного не интеллигибельно. Только вчитаться: «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии». Это как понять? Он что – грозит Горбачеву, намекает на публичный скандал, который собирается устроить? Или нечаянно проговаривается? Или просто не справляется с элементарным предложением? Скорей всего тут присутствует все вместе: Ельцин мысленно грозит Горбачеву и не может этого скрыть, поскольку плохо владеет пером. Типичная работа бессознательного. В человеке что-то ворочается, хочет выйти наружу, но – внутренняя цензура мешает. И получается мутный сон.

Столь же путано все остальное. Перескакивая с пятого на десятое, отчаянно путаясь в собственных мыслях, Ельцин тужится что-то сказать и – не может. Сквозь словесную муть просматривается только, что Лигачев – полное говно («Получается, что он в партии не настраивает, а расстраивает партийный механизм»), что перестройка не соответствует идеалам революционного обновления («Задумано и сформулировано по-революционному. А реализация, именно в партии – тот же прежний конъюнктурно-местнический подход»), что самому пишущему очень тяжело и уже надоело работать («Обилие бумаг (считай каждый день помидоры, чай, вагоны…, а сдвига существенного не будет), совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивания негатива для материала. Вопросы для своего «авторитета»). Что тут скажешь? Принципиально. Свежо. Но несколько, так сказать, неразборчиво. При таком изложении генсек может и не понять терзаний своего корреспондента. Или понять их как-то не так…

Вот, например, мне кажется, что в следующем пассаже Ельцин задевает лично Горбачева (невольно, а может быть – хочет задеть, но боится, не договаривает): «Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и «перестроились». Но неужели им можно до конца верить? Они удобны, и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам. Чувствую, что нередко появляется желание отмолчаться тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают «играть» в согласие». Оцените смелость: «умные» товарищи «из состава Политбюро ЦК» («но неужели им можно до конца верить?»), оказывается, «удобны». Кому? Горбачеву? Нет, речь пока еще не о нем. Горбачеву они только еще «становятся удобны». По всей вероятности только в такой завуалированной форме Борис Николаевич решается высказать («прошу извинить, Михаил Сергеевич») это страшное наблюдение генсеку.

А уж последнее предложение этого пассажа просто вопль угнетенной твари: представьте, автор «чувствует», что у кого-то «нередко появляется желание отмолчаться». У кого? Скорее всего – у самого Ельцина (ведь не у Горбачева же), и он, обращаясь к Михаилу Сергеевичу со своим посланием, как бы просит, чтобы генсек оградил его, слабого, от возможного помешательства, от утраты индивидуальности (из-за того, что как «некоторые начинают «играть» в согласие»), надеется, что Горбачев поможет ему не раствориться в общем единогласии Политбюро, позволит оставаться несогласным, «когда с чем-то не согласен». Пожалуй, это уже чисто экзистенциальный вопль угнетенной твари, в котором нет ничего собственно политического, одна только потребность заявить о себе, о своей исчезающей по чьей-то вине (Лигачева?) индивидуальности.

Самое смешное, что, фабрикуя этот донос (сводящийся к тому человеку хочется иметь свое мнение, но плохие ребята не позволяют его иметь, поскольку сами его не имеют и иметь не хотят, а доноситель не может им не подражать, ибо – слаб), Ельцин еще хорохорится. Сразу же вслед за разобранной только что фразой о «нередко появляющемся желание отмолчаться тогда, когда с чем-то не согласен, так как некоторые начинают «играть» в согласие», следует гордое: «Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы». Понятно, да? Борис Николаевич обвиняет генсека в «ошибке» – в том, что тот выдвинул его, Ельцина. Более того, он требует публично «признаться в ошибке» (через несколько строк станет ясно, что это письмо – ультиматум), а то дальше «число вопросов, связанных со мной, будет возрастать.

Этого я от души не хотел бы».

Разумеется, Ельцин тут же норовит и лизнуть главу партии в незащищенное место (он «не хотел бы», чтобы «число вопросов», связанных с ним, «возрастало»), но лизок этот выглядит тоже уже как угроза. Не спасает положения и дальнейшее: «Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо». Ищет бури товарищ. И бурю он вскоре накликает.

Ну, а дальше – формальное заявление об уходе: «Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением». Тут все ясно, канцеляритом Ельцин владеет прекрасно. Вот одна только мелочь, которая окончательно делает всю эту несуразную чушь ультиматумом, последняя фраза: «Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС». Угрожает!

Гений карьеры: Ельцин под маринадом

Ну и как же должен был реагировать на это Горбачев? Ельцин, судя по «Исповеди» представлял себе следующие варианты: «Он вызовет меня к себе? Или позвонит, попросит успокоиться и работать так, как я работал раньше? А может быть, мое письмо об отставке поможет ему осознать, что ситуация в высшем руководстве партии сложилась критическая и надо немедленно предпринимать какие-то шаги, чтобы обстановка в Политбюро стала здоровой и живой?..
Я решил не гадать. Мосты были сожжены, назад дороги не было»…

Ельцин в 1987 году

«Решил не гадать», но три предположения в Исповеди» все же делает. На первом месте стоит поездка к Горбачеву на юг. Чтобы там, значит, в неформальной обстановке («без галстуков»?) обсудить все… Это лучший вариант. Тут предполагается, что Михаил Сергеевич сыграет роль Бориной матери, любящей, балующей, спасающей от неприятностей. Второй вариант не предполагает поездки к теплому морю, но тоже не плох. Согласно этому варианту Горбачев должен по-матерински «успокаивать» Ельцина, «просить» его не капризничать, работать по-прежнему. Тут можно будет действовать по обстоятельствам – успокаиваться или капризничать в зависимости от того, как будут вести себя партнеры по этой увлекательной детской игре. Третий вариант сводится к тому, что генсек должен осознать, что «надо немедленно предпринимать какие-то шаги», ибо лично Борис Николаевич больше не хочет работать с нехорошими членами Политбюро. Именно так. Я надеюсь, теперь уже никому не может прийти в голову, что Ельцин был озабочен тем, что из-за всякого рода лигачевых реформы в стране продвигаются плохо. Такие вещи могут, конечно, кого-то заботить, но только не Ельцина. Его письмо вот именно сводится к тому, что ему очень плохо среди злобных партийных товарищей. И к просьбе все радикально исправить. Избавить его от обидчиков.

Как возможно избавить? Борис Николаевич вряд ли это обдумывал. Но мы, зная, что парадигма его существования сводится к тому, что во время применяемого к нему телесного наказания в помещение должна врываться мать и выхватывает мальчика из-под ремня, можем заключить, что, затевая свое письмо, секретарь МГК хотел лишь прекращения порки (весьма в данном случае, впрочем, гуманной). И ему было совершенно неважно, как прекратит ее Горбачев (в данном случае назначенный Ельциным своей мамой). Удалит обидчиков? Скажет им, чтобы они прекратили издеваться над мальчиком? Да пусть сделает что угодно, главное, чтобы наказание (или то, что воспринималось им как наказание) прекратилось. Собственно, просьба об отставке, которой пресловутое письмо заканчивается, сводится все к тому же: парадигматическому требованию прекращения порки, извлечению (хотя бы даже и путем отставки) секомого из-под секущей руки. Чего Борис Ельцин не предполагал, берясь за перо, так это того, что его действительно могут отправить в отставку. Даже после того, как в результате его выступления на Октябрьском пленуме, разразился скандал, и смутьяна действительно стали гнать в отставку, он все норовил остаться.

Но это было позже. А сейчас будущий президент России еще только ждет реакции Михаила Сергеевича на свое письмо. Из вышеизложенного следует, что все ожидаемые Ельциным варианты реакции сводятся к тому, что Горбачев примет предназначенную ему роль матери и спасет от усилившихся в период генсекского отпуска побоев. Все это пока еще в рамках известной нам технологии «Атака слабой позиции», но – с поправкой… Ведь надо учитывать и то, что корреспондент все-таки немножечко «залупнулся» против своего адресата.

Что же было дальше? По словам Ельцина, вернувшись из отпуска, генсек просто позвонил ему и сказал: «Давай встретимся позже». И Борис Николаевич стал терпеливо ждать, но – время шло, а приглашения к серьезному разговору не поступало. Вот тогда он и решил выступить на Пленуме. А как было на самом деле? Судя по воспоминаниям Анатолия Черняева («Шесть лет с Горбачевым»), телефонный разговор между Горбачев и Ельциным состоялся сразу после получения письма: «В отпуске на даче в Крыму… захожу я в урочный час в кабинет к Горбачеву. Он что-то возбужденно говорит в трубку. Когда я вошел, разговор уже заканчивался. Сел, он мне протягивает листки». Это и было письмо Ельцина. Михаил Сергеевич, якобы, еще советовался с Черняевым: «Что с ним делать?» Благородный Черняев в связи с этим даже «вспомнил, как Горбачев не раз – и на Политбюро, и по другим случаям – хвалил Ельцина». Значит, генсек патронировал «Атакующего», как и положено начальнику в сильной позиции. И теперь, получив «Демонстрирующее горе» письмо сразу же (а не вернувшись в Москву) переговорил с его автором.

Черняев продолжает: «Через день-два я оказался вновь при их «интимном» разговоре по телефону. Горбачев делал комплименты, упрашивал, уговаривал: «Подожди, Борис, не горячись, разберемся. Дело идет к 70-летию Октября. Москва здесь заглавная. Надо хорошо приготовиться и достойно провести. Предстоит сказать и сделать важные вещи в связи с этим юбилеем. Работай, давай как следует проведем это мероприятие. Потом разберемся. Я прошу тебя не поднимать этого вопроса (по отставке)». Так передает (не стенографически, но – ручаясь за смысл) этот разговор Черняев. Далее: «Положив трубку, М.С. сказал мне: «Уломал-таки, договорились, что до праздников он не будет нервничать, гоношиться…»

То есть, согласно Черняеву, Михаил Сергеевич из предполагаемых Ельциным вариантов реакции на письмо выбрал второй – предложил успокоиться и работать с тем, чтобы разобраться во всем после праздника. Отчасти это подтверждает и Болдин. Он сообщает, что однажды присутствовал при телефонном разговоре двух будущих президентов, касающемся злосчастного письма. Неизвестно, о каком разговоре тут идет речь (как мы видели, их было не менее двух), но Горбачев тогда тоже, якобы, сказал: «Подожди, Борис, встретимся, обсудим твои болячки. Дай только праздник Октября отметить». И тут же объяснил, как он понимает смысл ельцинского письма: «Наворочал дров в Москве и теперь ищет, на кого свалить». Трезвое объяснение. Болдин комментирует: «Зная характер Горбачева, я считал, что дело не в предстоящем празднике Октября, а в том, что генсек хочет помариновать Ельцина в связи с такого рода письмом, сбить эмоции и принять секретаря горкома не тогда, когда он просит, а когда захочет сам».

Ну что ж, это право начальства – принимать подчиненного в удобный для него (начальства) момент. Ничего такого уж сверхсрочного в письме Ельцина не было, кроме личных, как правильно выразился Горбачев, «болячек». Конечно, оно отражало сумеречное состояние души Бориса Николаевича и подтверждало неутешительное мнение консилиума (о чем генсеку докладывал Чазов), но это еще не повод для того, чтобы глава партии бросил все дела и приступил к психотерапии болящего. Подождет, не до него сейчас. Поводом для «маринования» Ельцина могло быть еще и то, что в его письме содержалась справедливая критика кадровой политики Горбачева – что тот-де ошибся в выборе московского партийного начальника, – а критики наш герой никогда не любил. Действительно, что же это человек не знает своего места, «залупается», нарушает технологический процесс – так карьера не делается. Пусть научится «Не залупаться». В конце концов, приступая к «Атаке слабой позиции», надо понимать, что «Неожиданное назначение» не обязательно должно последовать сразу же за «Демонстрацией горя». Нет, «Неожиданного назначения» иногда приходится ждать очень долго. Особенно – на самых верхах. Нельзя же представить себе, что, прочитав какое-то невразумительное письмо, генсек так сразу и разгонит Политбюро, чтобы назначить товарища Ельцина, скажем, товарищем Лигачевым. Как сказал бы Михаил Сергеевич, «это же нонсенс».

Впрочем, это все рациональные соображения. А Ельцин никаких рациональных аргументов никогда не понимал и не принимал (даже если бы их перед ним разложили). Он и вообще-то раб бессознательного, а тут – просто закусил удила. Все его бессознательное существо жаждало появления любящей матери, которая избавит его от обидчиков. Он хотел, чтобы Горбачев немедля сыграл эту роль. А Михаил Сергеевич выдерживал бедолагу под «маринадом»: подожди, мол, Борис, проведем праздник…

Нет, этот бессердечный человек не может быть спасающей матерью. Но тогда – не сможет ли он сыграть роль бьющего отца? И Ельцин начал лепить из Горбачева жестокого папу с ремнем.